Лана Джанджгава - Германия. Зимняя сказка (триптих)

1
Уважаемый господин философ,
справедливы ли слухи о том,
что Вы прожили целую жизнь
в своём родном Кенигсберге –
от первого до последнего дня?
Что все Ваши странствия были –
в булочную и театр,
в кирху и поликлинику –
куда ещё ходят философы? –
в районную библиотеку,
на рынок или в ломбард?
Что, когда возникала потребность
потолковать с коллегами,
Вы слали им письма или
они приезжали к Вам?
Справедливы ли слухи, что будто
у Вас и нужды-то не было
ногами мерить планету,
ибо вся она умещалась
в просторном Вашем мозгу?
И дело дошло до того,
что Вы не пошли на кладбище,
а легли у соборной стены,
и надпись на ней в переводе
означает: "Не кантовать!"?
Уважаемый господин философ,
если правы Ваши биографы,
что Вы совершенно сознательно
провели свои дни в Кенигсберге,
то какого Вам чёрта понадобилось
после смерти –
в Калининград?
2
Германия, зимняя сказка
в окрестностях города Маркса,
где бродит потерянный призрак
колхоза "Заря коммунизма".
Там Грета в обнимку с Гансом –
рельеф пивного фаянса –
веками ждут не дождутся,
когда же осядет пена...
Они временами наивны,
но чаще инициативны.
У них на руках мозоли,
а песенки всё в мажоре.
И я убеждаюсь лично,
как звонко хохочут дети,
как туго сходится лифчик
на жизнелюбивой Грете.
Идиллия в сказочном мире –
с тотальной доставкой на дом.
И Грета встаёт в четыре,
и Грету будить не надо.
А Гретхен спешит к коровам
с обыденным добрым словом,
что сена хватит навеки,
что нынче войны не будет...
Пока не совсем погасло,
я трону угли в камине.
Мне жаль и Грету, и Ганса,
что их уж нету в помине,
что кончилась эта сказка
в Поволжье у города Маркса,
где идиш с польским акцентом
не ведал слова "Освенцим".
Ах, чистые улочки эти,
где с Гансом уютно Грете
под шелест губных гармошек,
под жизнь, что иных не плоше,
где красная черепица
и не к чему прицепиться,
но можно однажды ночью
скомандовать: "По вагонам!"
3
Мой милый Каспар Давид Фридрих!
Когда бы ты мог увидеть,
какие у вас в Кокчетаве
стоят погожие дни,
как всюду приветливы люди,
какое царит изобилье,
какие стада пасутся
на здешних пологих холмах!
А помнишь наш старый Бальцер –
его островерхие крыши,
счастливых рождественских деток,
слинявших с твоих холстов,
где в лунную полночь над Волгой
восторженный Хайнрих Хайне
нам пел, как прекрасен наш Бальцер,
что ныне – Красноармейск?
Нас учат: беспомощна вера.
Нам шепчут: бессмысленна память.
Да, да, мы-то их понимаем,
но разве можно забыть
одесскую степь и хутор,
где ты писал Маргариту,
вокруг которой крутился
какой-то саксонский гусак?
Да, да, я с тобою согласен:
что письма писать, если проще
дойти, долететь, доехать –
поговорить, помолчать...
Но тяжкой придавлен плитой ты,
лишь слышится из глубин:
– Ich weiß nicht, was soll es bedeuten,
daß ich so traurig bin...